Кровь и почва - Страница 31

Вдоль стояли памятники со скошенными носами. На плечах у них, как погоны, лежала мокрая грязь.

Они присели возле женщины-ангела с обломанными мшистыми крыльями. Ангел закрыла лицо руками, скорбя над надгробной доской. Потускневшие литеры сообщили: «граф Ипполит Комаровский».

— Граф Комаровский, — шепотом повторила Софья.

Снежное облачко, пролетая, зацепилось за ее локоток. Гортов тем временем думал, что в самой Софье есть что-то от архитектурной постройки — когда сидит или лежит — совершенно бездвижна, в уголке лба — стершиеся тени, как осыпавшаяся побелка на старом храме.

— А у животных тоже бывают богатые кладбища. Я где-то прочла. Там картинка еще была такая: большая плита, мраморная, сверху ошейник — и на всю плиту фотография таксы. И надпись: «Мы тебя помним, Семён».

— Хозяева любили этого пса.

— Да. И похоронили по-человечески. А Пьерчик где-нибудь под забором лежит.

Гортов никак не решался сказать, что Пьера скорее всего просто съели, зажарив у свалки. И что это был их сосед.

Потом Софья ужасно плакала. Гортов обнял ее и поцеловал в ухо.

— Пьер всегда будет в наших сердцах, — сказал он. В голове Гортова промелькнула мысль, что им следует обвенчаться. Гладя ей волосы, он вдруг ясно увидел их перед алтарем. Он глубоко вздохнул несколько раз, и все прошло. Какая странность…

* * *

Следующим вечером Софья позвала в гости Борткова и Спицина. Без слов они стали что-то приготовлять. Достали круглый столик, ватманный лист, фломастеры — сиреневый, розовый… стали чертить какие-то знаки.

— Вы чего делаете? — недовольно спросил Гортов, удобно лежавший с книгой возле обогревателя.

— Духов будем вызывать, — сказал Бортков с юношеским задором. — Давай, подсаживайся.

Софья взглянула на него победительно и отвернулась. Столик с буквами был уже подготовлен. Гортов со вздохом присоединился ко всем.

— Гляньте, у кого сегодня день рождения.

Листая пальцем планшет, Бортков принялся называть:

— Петр I, космонавт Гречко, актер Табаков

— Последние двое еще вроде живы…

— Давайте Сталина позовем! — предложил Спицин.

Сели и взялись за руки. Было темно, и горела свечка.

— Чего-то я не хочу, — сказал Гортов, вытащив пальцы.

— Давай не глупи, садись! — усмехнулся Спицин, подобострастно косясь на Софью.

— Не хочу, какое-то нехорошее чувство, — сопротивлялся Гортов.

— Ну вот опять, — недовольно вздыхала Софья. — Ничего не получится.

— Не трусь! — прикрикнули на него. Гортов снова присел.

— Царь Петр I, вызываем тебя! Царь Петр I, вызываем тебя! — начал медитативно повторять Спицин.

— Царь Петр… — шептал, повторяя, взволнованный Бортков. Софья сидела необычайно серьезная, склонив голову.

Послышались звуки сверху. На лампу легла тень.

— Началось, началось… — зашептал Бортков, но звуки тотчас затихли. Не шевелилась тень.

— Царь Петр I, — взмолился опять Спицин.

— Погоди, погоди… Сейчас.

Посидели во тьме и тишине. Ничего не происходило.

— Может, кого-то другого позвать?

— Нет, ничего не получится, — Софья резко вскочила, оторвав руки. — Это все из-за тебя!

— Из-за меня? — уточнил Гортов. Он раньше не видел Софью злой, а тут она разозлилась по такому нелепому поводу.

— Да! Ты просто… Ты просто… У меня нет слов.

— Давайте тогда, может быть, выпьем? — предложил беспечный Бортков. Редакция «Руси» расходилась, недобро смотря на Гортова.

* * *

Спицин и Бортков смотрели видео с митинга, когда Гортов вошел. Они не обратили на него взглядов. Интернет тормозил, и кадр застревал на лежавшей на тротуаре бутылке. Она крутилась на месте, как юла, дырявая и пустая. Северцев стоял, проводя по лицу ладонями. Желтые капли были видны. Подбежал фотограф, но чернорубашечник схватил его камеру, они упали на землю, борясь. В углу кадра Чеклинин бил по лицу девочку. Суетилась охрана, кто-то опять упал.

Гортову сделалось очень тревожно.

— Уже сто тысяч просмотров, — сказал Бортков. Он сидел, не шевелясь, серый, в то время как Спицин вскакивал, кружился по комнате легко и беспорядочно, как сом в мутной воде, и трогал себя за лицо, за нежные заячьи уши, как будто проверяя, не плеснул ли кто на него, и все повторял глупое, мальчишеское: «жесть… жесть…».

Вернувшись домой, Гортов весь вечер искал телефон с камерой.

* * *

Гортов стал плохо спать — беспокоила по ночам голова, чувство было такое, что она рассыпается. Зима становилась все злей с каждой неделей, и настойчивей билась в окно белыми кулаками. Ворочаясь, Гортов не прикасался к Софье, но щупал себя: он уже плохо ощущал свои части тела, как будто сроднившиеся с кельей. Где кончается свесившаяся с тахты рука, а где начинается, например, торшер, было совсем не понятно.

В голове звучали чьи-то тихие голоса, и громче всех — голос Северцева, оставшийся с ним теперь, наверное, уже навечно. «Брянщина… Мощи… Русь» — слышал в ночи Гортов. В темноте мерещились какие-то дикие вещи — как будто черти резвились возле двери. Когда сон упорно не шел, Гортов выходил из барака. Хищноглазные голуби летали низко над головой, выражения морд у них были такие, будто они только что съели собственного товарища. А как-то с утра Гортова атаковала ворона. Вцепилась когтями в волосы и с криком взлетела к дереву.

Однажды до смерти напугал тяжело бежавший из темноты кот. Он был смурной и голодный, и смотрел на Гортова как на еду. Гортов вынес ему сметаны, но кот пропал. Гортов сел на пенек и стал лизать сметану сам. Это был очень грустный вечер.